Не трожьте музыку руками…

В свое время Платон говорил о двух типах познания мира — стремлении усвоить окружающее умозрительно и чувственно. В его диалоге “Филеб” приводятся слова Сократа о том, что музыкант — “это тот, кто от чувственно воспринимаемых гармоний переходит к гармониям сверхчувственным, умопостигаемым и к их пропорциям”. Говоря иначе, если философия — миропонимание, то музыка — мирочувствие. При помощи первой логическими понятиями говорится о законах бытия, вторая подключает к постижению наши органы чувств. Можно сказать о музыке еще возвышеннее, словами поэта-шестидесятника: “она с душою наравне”. Не случайно греки боялись иррациональной и демонической власти музыки, которую противопоставляли рациональности и контролируемости слова. Наверное, поэтому в своей классификации видов искусства Кант ставит музыку, исходя из ее способности вызывать “душевное волнение”, на второе место после поэзии, то есть — контролируемого слова.

Об этом и многом другом мы беседуем с музыкантом и композитором Владимиром Раздобурдиным в его рабочем кабинете заведующего музыкальной частью театра имени М.Ю. Лермонтова. И это вовсе не теоретический разговор, как может показаться из имен и цитат, приведенных вначале. Более того, мы сошлись во мнении, что определить музыку словом — дело заведомо пропащее и неблагодарное. С ней, вообще, связано немало парадоксов. Имея единое знаковое обозначение (нотную запись), она, тем не менее, никак не может быть названа обще- и равнодоступной. Сама по себе нотная запись — это только фиксация музыкального произведения. Полностью раскрывается оно в исполнении. Технике же звукозаписи немногим более ста лет, а достижение высокого уровня сохранения и передачи объемности звука произошло и вовсе на нашей памяти. Поэтому мы можем увидеть скрипку Паганини, но никогда не услышим, как плакала она под смычком мастера. Тем более не увидим выражение его лица.

— Почему забросил песни? — говорит Раздобурдин. — А я и приступил к ним когда-то по принуждению: была их нехватка, и в репертуаре образовалась ниша. Вот и пришлось ее заполнить. К тому же песни сегодня сочиняют все: даже дровосеки и дворники.

Кстати о дворниках. Как-то, будучи в Питере, встретил на Невском бывшего сокурсника по консерватории: метет Коля тротуары. Зашли к нему, показал он мне свои партитуры, отставив метлу в угол. “Почему не идешь с этим в филармонию?” — спрашиваю, просмотрев первые листы. “А это сегодня кому-то надо?” — пожал он плечами. На это пожатие плеч надо бы ответить: “Конечно же, надо”. Но есть другое, всепоглощающее сегодня — “надо делать деньги”. Отсюда метастазы попсы. Или другой пример. В ярославском ресторане “Медведь” играл некогда на альт-саксофоне твой однофамилец Гена Комаров. Играл так, что послушать его приезжали из Москвы и Питера. Понятие провинции в музыке весьма относительно. Вот только столичному музыканту выпадает гораздо больше шансов. Тот же Гаранян: он нисколько не талантливее Гены. Просто ему повезло. Он всегда был на виду. То же самое можно сказать и о литературе, и о живописи. Утешает разве что булгаковское “рукописи не горят”. Но их авторы-творцы (а не просто сочинители) сгорают, извиняюсь, махом и пачками.

Откуда у меня такое отношение к “сочинительству”? Но ведь ты сам сказал, что пушкинское определение творческого вдохновения выражено безличными глаголами — руки тянутся к перу, перо к бумаге. Тут я немного отвлекусь и пойду от обратного. Нередко можно увидеть на концертах — особенно классической музыки — слезы на лицах. И это как раз следствие чувственного, а не логического. Я называю это наступлением откровения. Приоткрывается завеса над каждодневной суетой, и человек замечает бескрайность горизонта бытия, светлое и ясное божественное начало. Здесь проявляется двойная природа музыки: ее очищающая и освящающая черта, с одной стороны, а с другой — возбуждаемые ею заманчивые бездны языческого демонизма и экстаза. Допустим, в буханье “техно” я ощущаю только сатану. Знаешь, в этой жизни мы все, как первоклашки. Если не верить в вечность души, то временное пребывание ее в твоем теле оправдывается самоутешением: оставлю после себя след в сыне, дочери, ученике… Однако продолжим о вдохновении. Когда оно приходит (пусть даже во время импровизации), появляется ощущение, которому я долго не мог найти определение словом. С годами оно пришло: помазание. Ты не творец, а — посредник Творца. Не ты пишешь — тобою пишут… Или вот такой вопрос: почему у православных в церкви нет органа (ведь это же великолепно!), а только живой голос? Да потому что к Богу надо обращаться непосредственно, живым голосом без всякого сопровождения — ни содрогания воздуха органными басами, ни, тем более, буханья барабанов. Это же словно играть на гитаре в перчатках. Ну вот, пошли импровизации… Поди, профессиональная болезнь? (Тогда это очень здоровая болезнь! На это мое замечание собеседник улыбнулся. Но — вернемся к теме. — Авт.)

Так вот, можно родить нечто в муках сочинительства (не творчества!), высосать из пальца, сделать на заказ или ради денег. Но слеза от этого не навернется… Деньги, правда, могут закапать. Бывают редкие исключения. Например, когда Леннону сыграли “Лунную сонату” наоборот, то в результате получился его “Imagine”.

И если не можешь услышать, то сможешь увидеть звучащее: по вздрагиванию брови исполнителя, движению конечностей, чуть ли не в их судороге… (только не пальцев, конечно; они вообще тогда автономны). Поэтому когда у меня спрашивают о качестве музыки или преимуществах стилей, я отвечаю: посмотрите на исполнителя. (Автор этих строк видел Владимира “при исполнении” — в основном саксофонном, но воздержится от комментариев. Это, на самом деле, надо видеть и — слышать…)

Любимый инструмент? Если по первому диплому, то баян. Хотя началось все вот с этой рязанской тальяночки (показывает на полку) на русском Севере. Было тогда мне четыре года. Потом, в пятидесятых, дали мне саксофон в архангельском биг-бенде Валерия Павлушева. После музучилища он руководил там духовым оркестром и на основе его собрал джазовую команду. А свой первый сакс купил уже здесь. Помнишь, рядом со старым музеем, напротив педучилища, был магазин “Культтовары”? Так вот, в середине 60-х там появились румынские тенора. Время-то было самое саксофонное: одна за другой появлялись песни Бабаджаняна, и в каждой — соло на этом “хулиганском” инструменте. Эх, шестидесятые! Сегодня уже самым молодым “шестидесятникам” под и за шестьдесят. О чем же это я? Ага — об инструментах! Ну, конечно, и клавишные. Без того же фортепьяно немыслима никакая теория композиции в консерватории. Да и жизнь постоянно заставляла заменять то одного, то другого в оркестре. А вообще, для меня инструменты, как первая, вторая и последующие жены для человека. Какая лучше? Все хороши — по-разному. Так что в этом (и — только в этом) отношении я многоженец.

Тянет ли на родину? Там, на севере, вопреки всему — мое Начало. В Южную Сибирь приехал к брату в гости, а тот до этого — на строительство тайшетской дороги. Вот и уговорил брат остаться здесь. Там, в Поморье, нас было семь ртов: все полегче станет родителям. И с Абаканом все не так просто. Когда я еще часто летал в Москву, то, возвращаясь (почему-то почти всегда — ночью), самолет заходил на посадку над “Абаканвагонмашем”. Увижу его огни — и спрашиваю себя: а чего это меня сюда так тянет?

Но давай не будем об этом. Лучше обратим внимание на “преследующие” порою человека мелодии в течение всего дня. Не всегда они будут сначала услышаны извне, гораздо чаще — изнутри. А подумать — мелодия эта “встраивается” в происходящее сегодня, а иногда даже “выстраивает” его, подчиняет себе. Это как бы слышимый код сего дня, концентрирующий его настоящую или преходящую суть. Или как пословица, из которой слова не выбросишь. И здесь-то как раз можно согласиться с упомянутым тобой Кантом. Вот ты говоришь, что временами тебя одолевает “Take five” Брубека. А размер помнишь? Да, на него намекается и в названии тоже. Невообразимый размер: 5/4. Кажется, Пифагор сказал, что если математика говорит о числах логически, то музыка — выразительно. Числовая космология великого математика основана на философии чисел, эстетике пропорций и символике четверицы. Вот смотри: музыкально-числовая структура космоса символически выражается у него в совокупности первых четырех чисел, которые в сумме образуют декаду (1+2+3+4=10), содержащую основные музыкальные интервалы — октаву (2:1), квинту (3:2) и кварту (4:3). Европейское музыкознание, как ни крути, восходит к пифагорийской школе. Что, опять ушли от темы? Ничего, кому надо — поймет. Нет музыканта (знакомого с этой теорией Пифагора), который не трепетал бы от его поразительной музыкальной проницательности. А ведь в джазе это сплошь да рядом (напевает мелодии Армстронга и Гершвина).

Вот такой получился разговор, а скорее, чуть ли не джазовая импровизация и даже не на заданную тему. Потому что хотел-то я поздравить Владимира Раздобурдина с шестидесятилетием, которое как раз сегодня — 23 сентября.

Но — еще не вечер:

— Володя, будь здоров!

— Вот это очень надо…

Валерий КОМАРОВ

Другие новости
© Абаканский портал
Карта сайта: [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8]